Достоевский о евреях:

«Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы то не евреев
было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали
бы они сравняться с собой в правах? Дали бы им молиться среди них
свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу
совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали
они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю? Нет-с,
уверяю вас, что в русском народе нет предвзятой ненависти к еврею, а
есть, может быть, несимпатия к нему, особенно по местам и даже, может
быть, очень сильная. О, без этого нельзя, что он еврей, не из племенной,
не из религиозной какой-нибудь ненависти, а происходит это от иных
причин, в которых виноват уже не коренной народ, а сам еврей».

«Вы говорите, господа образованные евреи и оппоненты, что уже это-то
все вздор и что «если и есть государство в государстве (то есть было, а
теперь — да остались самые слабые следы), то единственно лишь гонения
привели к нему, гонения породили его, религиозные, с средних веков и
раньше, и явилось это государство в государстве единственно лишь из
чувства самосохранения. Если же и продолжается, особенно в России, то
потому, что еврей еще не сравнен в правах с коренным населением». Но вот
что мне кажется: если бы он был и сравнен в правах, то ни за что не
отказался бы от своего государства в государстве. Мало того: приписывать
государство в государстве одним лишь гонениям и чувству самосохранения — недостаточно. Да и не хватило бы упорства в самосохранении на сорок
веков, надоело бы и сохранять себя такой срок. И сильнейшие цивилизации в
міре не достигали и до половины сорока веков и теряли политическую силу
и племенной облик. Тут не одно самосохранение стоит главной причиной, а
некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, міровое и глубокое, о
чем, может быть, человечество еще не в силах произнесть своего
последнего слова, как сказал я выше. Что религиозный-то характер тут
есть по преимуществу — этого уже несомненно. Что свой промыслитель, под
именем прежнего первоначального Иеговы, с своим идеалом и с своим обетом
продолжает вести свой народ к цели твердой — это-то уже ясно. Да и
нельзя, повторяю я, даже и представить себе еврея без Бога, мало того,
не верю я даже в образованных евреев безбожников: все они одной сути, и
еще Бог знает чего ждет мір от евреев образованных! Еще в детстве моем я
читал и слыхал про евреев легенду о том, что они-де и теперь неуклонно
ждут мессию, все, как самый низший жид, так и самый высший и ученый из
них, философ и кабалист-раввин, что они верят все, что мессия соберет их
опять в Иерусалиме и низложит все народы мечом своим к их подножию; что
по-тому-то-де евреи, по крайней мере в огромном большинстве своем,
предпочитают лишь одну профессию — торг золотом и много что обработку
его, и это все будто бы для того, что когда явится мессия, то чтоб не
иметь нового отечества, не быть прикрепленным к земле иноземцев, обладая
ею, а иметь все с собою лишь в золоте и драгоценностях, чтобы удобнее
унести...».

«Но если они, во всеоружии своего строя и своей особенности, своего
племенного религиозного отъединения, во всеоружии своих правил и
принципов, совершенно противоположных той идее, следуя которой, доселе
по крайней мере, развивался весь европейский мір, потребуют совершенного
уравнения всевозможных прав с коренным населением, то — не получат ли
они уже тогда нечто большее, нечто, лишнее, нечто верховное против
самого коренного даже населения?»

«Если же и указывают на Европу, на Францию например, то вряд ли и там
безвредно было государство в государстве. Конечно, христианство и идея
его там пали и падают не по вине еврея, а по своей вине, тем не менее
нельзя не указать и в Европе на сильное торжество еврейства, заменившего
многие прежние идеи своими. О, конечно, человек всегда и во все времена
боготворил материализм и наклонен был видеть и понимать свободу лишь в
обезпечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми
средствами деньгами. Но никогда эти стремления не возводились так
откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом
веке. «Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми
единственно для себя» — вот Нравственный принцип большинства теперешних
людей, и даже не дурных людей, а напротив, трудящихся, не убивающих, не
ворующих. А безжалостность к низшим массам, а падение братства, а
эксплуатация богатого бедных, — о, конечно, все это было и прежде и
всегда, но — не возводилось же на степень высшей правды и науки, но
осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в
добродетель. Стало быть недаром же все-таки царят там повсеместно евреи
на биржах, недаром они движут капиталом, недаром же они властители
кредита и недаром, повторяю это, они же властители и всей международной
политики, и что будет дальше — конечно, известно и самим евреям:
близится их царство, полное их царство! Наступает вполне торжество идей,
перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства
христианские, национальные и даже народной гордости европейских народов.
Наступает, напротив, материализм, слепая, плотоядная жажда личного
материального обезпечения, жажда личного накопления денег всеми
средствами — вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за
свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего
нравственного и братского единения людей. Засмеются и скажут, что это
там вовсе не от евреев. Конечно, не от одних евреев, но если евреи
окончательно восторжествовали и процвели в Европе именно тогда, когда
там восторжествовали эти новые начала даже до степени возведения их в
нравственный принцип, то нельзя не заключить, что и евреи приложили тут
своего влияния. Наши оппоненты указывают, что евреи, напротив, бедны,
повсеместно даже бедны, а в России особенно, что только самая верхушка
евреев богата, банкиры и цари бирж, а из остальных евреев чуть ли не
десять десятых их — буквально нищие, мечутся из-за куска хлеба,
предлагают куртаж, ищут где бы урвать копейку на хлеб. Да, это кажется,
правда, но что же это обозначает? Не значит ли это именно, что в самом
труде евреев (то есть огромного большинства их, по крайней мере), в
самой эксплуатации их заключается нечто неправильное, ненормальное,
нечто неестественное, несущее само в себе свою кару. Еврей предлагает
посредничество, торгует чужим трудом. Капитал есть накопленный труд:
еврей любит торговать чужим трудом! Но все же это пока ничего не
изменяет; зато верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и
твержде и стремится дать міру свой облик и свою суть, евреи все кричат,
что есть же и между ними хорошие люди. О, боже! Да разве в этом дело?
Да и вовсе мы не о хороших или дурных людях теперь говорим. И разве
между теми нет тоже хороших людей? Разве покойный парижский Джемс
Ротшильд был дурной человек? Мы говорим о целом и об идее его, мы
говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мір, вместо
«неудавшегося» христианства...».

Глава, посвящённая в «Дневниках» евреям, состоит из четырёх разделов — 1. Еврейский вопрос; 2. Pro и conetoa; 3. Status in statu. Сорок веков
бытия; 4. Но да здравствует братство! («Дневник писателя», март 1877).