Данная статья – плод почти двадцатилетней интенсивной разработки известным российским историком темы, которую можно сформулировать как «Власть и евреи в СССР».

Исследование это развернулось с начала 1990-х годов. В результате в ряде государственных архивов автором были выявлены, проанализированы и потом частично опубликованы сотни ранее засекреченных и потому неизвестных обществу важнейших документов. Приобретённые в итоге научные знания позволили сделать изложенные ниже концептуальные обобщения.

В ХХ веке советское еврейство, и в первую очередь интеллигенция из этой национальной среды, столкнулось в своих отношениях с властью с несколькими судьбоносными историческими вызовами. Первый такой вызов пришёлся на революцию 1917 года и Гражданскую войну. Второй — на войну 1939–1945 гг. и послевоенный период 1948-1953 гг. Третий — на так называемые застойные и перестроечные годы, в которые развернулся массовый исход евреев из СССР, означавший по сути дела спонтанное, самопроизвольное решение «еврейского вопроса», с которым безуспешно пытались справиться сменявшие друг друга в XIX–ХХ веках режимы в нашей стране. Произошло парадоксальное: с чем не справилась сила власти, сделала её слабость.

Время действия или, лучше сказать, социально-политического доминирования каждого из этих трёх вызовов обрамлялось соответствующими хронологическими вехами, которые, не поддаваясь точной датировке, приблизительно всё же определяются. Конкретно вычленяются следующие основные периоды взаимоотношений Советского/Российского государства с еврейством вообще и с его интеллектуальной элитой в частности: 1-й (условно «ленинский»): 1917-1935 гг.; 2-й («сталинский»): 1936–1953 гг.; 3-й (постсталинский): 1953-1989 гг.; 4-й (современный): с 1989 года.

Начало первому периоду было положено Октябрьской революцией. В ней еврейская интеллигенция сыграла важную историческую миссию «иноплеменного катализатора», благодаря которой во все времена (например, при Петре Великом) и у всех народов запускается механизм преодоления сковывающей инерции традиционализма, смены политических элит и ускоренной социальной модернизации. Одним из важнейших моментов этого периода стала эмансипация евреев, начало которой было положено ещё декретом Временного правительства от 22 марта 1917 года об отмене всех действовавших ограничений прав граждан России по этно-конфессиональному признаку (в том числе и 140 «особых о евреях правил»).

Разгромив подпольные «буржуазные» черносотенные организации, большевики покончили с прежней идеологией юдофобии, как «старой», имевшей глубокие религиозные корни, так и «модернизированной», являвшейся «слепком» заимствованного на Западе расового антисемитизма. Кроме того, были полностью сняты все барьеры на пути вхождения евреев в политическую, управленческую, культурную и интеллектуальную элиту общества, причем эта инфильтрация происходила в обеспечивавшемся верхами режиме наибольшего благоприятствования и в отсутствие сопротивления со стороны старой элиты, устранённой революцией.
Это дало мощный импульс процессу естественной ассимиляции еврейства, добровольно жертвовавшего своей этно-идентичностью ради жизненного преуспевания в русскоязычной среде. Началось интенсивное формирование советской интеллигенции еврейского происхождения (ИЕП), в которой режим обрёл надёжную социальную опору (тогда как при царизме русско-еврейская интеллигенция являлась одним из ударных отрядов антиправительственной оппозиции!). Однако поддержка государством этого процесса осуществлялась исключительно с «классовых» позиций (еврейские интеллектуалы, тяготевшие идейно к сионизму, а культурно – к гебраизму, преследовались большевиками как «буржуазные националисты»). Благодаря ревностному служению новой власти советские интеллигенты из числа евреев очень быстро оказались на ведущих позициях в основных сферах социальной жизнедеятельности – от государственного управления и национальной безопасности до культуры и науки.

В 1920–1930-е годы, да и в последующие годы ИЕП внесла заметный вклад в развитие многих сфер жизнедеятельности советского общества – политическую, экономическую, научную, культурную, производственно-техническую, управленческую, образовательную и др. Фокусируясь на политической сфере, необходимо отметить, что представительство евреев во власти и управленческой сфере, будучи максимальным в первые послереволюционные годы, с середины 1920-х годов постепенно стало сокращаться, хотя и спустя десятилетие оставалось значительным. Причём в силу значительной ассимиляции евреев, вошедших в советскую политическую элиту, фактор их этничности играл по сути номинально-формальную роль.

Содействуя ассимиляции евреев и используя их как ударную силу в «социалистическом» переустройстве общества, режим первоначально подпитывал и этнокультурное развитие этого нацменьшинства (создание еврейских театров, клубов, газет, журналов, издательств, школ, техникумов, факультетов и кафедр в вузах, административных районов, колхозов и т. п.). При этом большевики сделали ставку исключительно на идишистскую культуру (национальную по форме, но социалистическую по содержанию), считая такую поддержку вынужденным и временным компромиссом, повышающим эффективность борьбы с «буржуазным» сионизмом и гебраизмом и, в конечном счёте, обеспечивающим плавное, постепенное (через «переходную ступень») течение ассимиляционных процессов. В наибольшей степени официальная политика преференций в отношении еврейского нацменьшинства была присуща первому пятнадцатилетию советской власти, приверженной тогда интернационалистско-ленинской идеологической парадигме.

Однако создав на Дальнем Востоке Еврейскую автономную область (ЕАО) и объявив в середине 1930-х годов об успешном решении в СССР еврейского вопроса, власть перестала нуждаться в идишистских «культуртрегерах», всё больше воспринимая их как помеху дальнейшей ассимиляции евреев и потенциальную «пятую колонну». Вот почему с этого времени «евреи-националы», как и другие нацменьшинства (поляки, чехи, немцы и др.), стали преследоваться режимом, а в годы «большого террора» подверглись репрессиям как агентура враждебных стран. Из 1 602 000 человек, арестованных в 1937–1939 годах по политическим статьям уголовного кодекса, 346 000 человек были представителями нацменьшинств, причём из них 247 000 были расстреляны как иностранные шпионы. Из арестованных «нацменов» чаще других казнили греков (81%) и финнов (80%). В этом этническом синодике евреи занимали одно из последних мест. К тому же если к 1939 году в ГУЛАГе находились 16% всех проживавших в стране поляков или, скажем, 30% латышей, то этот показатель применительно к евреям составлял 1,5 % (19 758 человек) при том, что в среднем доля всех узников лагерей в общем населении страны равнялась 1,8% (3 066 000 человек)[1].

К сожалению, эти объективные данные по предвоенной сталинской национальной политике нередко соседствуют в современных исследованиях с фальсификациями. Грешит ими порой и западная историография. Скажем, в книге известных французских ученых Алена Блюма и Мартины Меспуле[2] упоминается некая «инструкция НКВД №132/64 от 13 августа 1934 года о национальностях и их отношении к советской власти», подготовленной якобы «во исполнение постановления ЦК ВКП (б) №1245/2». В ней «национальности, враждебные советской власти», были поделены по «степени враждебности» на две группы. К первой якобы были отнесены народы, «представлявшие особую опасность» — немцы, корейцы, финны, латыши, литовцы и поляки. Но почему-то не упомянуты эстонцы, греки, румыны и другие диаспоральные этносы, также подвергшиеся массовым репрессиям. Ко второй группе — народы, в отношении которых «требовалась повышенная бдительность»: евреи, армяне, крымские татары, чеченцы, ингуши и осетины. Для подтверждения достоверности этих сведений в работе даны ссылки на документы Центрального архива общественных движений г. Москвы[3], но их поиск там ничего не дал, и они оказались фикцией. Видимо, этот фальсификат понадобился для того, чтобы подкрепить интригующий вывод авторов о том, что упомянутая инструкция «…удивительным образом предвосхищает будущие высылки некоторых народов» (крымских татар, чеченцев, ингушей, осетин)[4]. Но даже в этой фразе – ляп: как известно, осетины вообще не депортировались (только часть из них локально переместили на обезлюдевшие после высылки ингушей земли).

В годы «большого террора» пострадало и немало ассимилированных евреев-интеллигентов, главным образом из числа партийных и государственных функционеров. Причём и «националы», и «ассимилянты» пали жертвами обострившейся шпиономании и пароксизма универсальной номенклатурной чистки, но не политической юдофобии: её элементы проявились чуть позднее – когда пик политических репрессий миновал и наступил период стабилизации и даже некоторого умягчения режима.

Этот второй период в истории «еврейской политики» советского режима (1936–1953 гг.) проходил под знаком постепенной кристаллизации спорадических элементов официального антисемитизма в чётко выраженный официальный курс, который в полной мере проявился в 1949–1953 гг. Именно к началу второго периода чётко обозначились предпосылки этого явления. Тогда в глобальном соперничестве трех макроидеологий – либерализма, коммунизма и национализма – последний стал уверенно лидировать, а в СССР произошла смена идеологических парадигм – интернационалистской на патриотическую.

До середины 1930-х, когда в советской пропаганде доминировал ленинский революционный интернационализм и предшествовавшая многовековая российская государственность огульно представлялась в негативном свете как «проклятое царское прошлое», старая Россия объявлялась «тюрьмой народов», «жандармом Европы», «палачом Азии», хотя остриё разоблачительного пафоса было направлено не против былого национального, а главным образом «классового» угнетения. Большевики, ставившие во главу угла социальное освобождение трудящихся, основными носителями национального гнёта считали врагов «классовых» – помещиков и капиталистов. Вот почему в теории марксизма-ленинизма национальный вопрос не рассматривался как главный, а только как носящий «подчинённый» характер[5].

Американский историк Терри Мартин, работающий в новомодной методологической оптике «империологии», провокативно дефинирует ранний СССР (в первое его 15-летие) как «империю позитивного действия» (The Affirmative Action Empire – ИПД). Он утверждает, что ИПД стала первым такого рода институциональным ответом на глобальный кризис мультиэтнического государства, разразившийся в результате Первой мировой войны (распад континентальных империй — Австро-Венгерской, Российской, Оттоманской)[6]. Следует добавить, что этот проект был первой альтернативой традиционному колониализму, из модели которого была позаимствована цивилизаторская миссия, но изъята преимущественная нацеленность на эксплуатацию природных и людских ресурсов. По Мартину, ИПД просуществовала до середины 1930-х годов при том, что последний гвоздь в её гроб Сталин вбил, когда в 1939–1940 годах прагматически включил в состав СССР восточные провинции Польши и Румынии, а также республики Прибалтики. Это противоречило главному предназначению проекта, изначально обращённого главным образом на Восток, к народам, стоявшим на низшей, чем русские, ступени культурного развития. Этот просчёт ещё более усугубился по окончании Второй мировой войны, когда вопреки геополитической логике западные границы советской империи были отодвинуты ещё дальше на Запад, до Эльбы. Поистине большевики наступили на те же грабли, что и русские цари, империя которых так и не смогла «переварить» Польшу и Финляндию. Подобное «несварение» подорвало и жизненные силы Советского Союза, явившись одним из факторов его развала.

В отличие от прошлых империй, власть в ИПД была как бы безнациональной, подчёркнуто дистанцированной от русских, прежде считавшихся государствообразующим народом, но с воцарением большевиков лишившихся этого статуса, хотя и продолжавших нести тяжкое бремя, с ним связанное. Мартин в связи с этим указывает на национальное самопожертвование русских, которые ради созидания «империи нового типа» не только безвозмездно отдавали колоссальные силы и средства, но и поступались в пользу национальных республик собственными территориями[7].

Однако в середине 1930-х годов произошла кардинальная перестройка советской государственности, начала реализовываться концепция «старшего брата», символически освящённая новой «сталинской» конституцией. По сути это было отступлением от ленинского проекта межэтнической конвергенции, основывавшейся на отказе русских от былых привилегий и делегировании их нацменьшинствам. В итоге наблюдался некоторый возврат к устоям царской империи. Как бы вновь декларировалась руководящая роль русских, провозглашавшихся народом – «первым среди равных» в строго иерархичном этнополитическом конгломерате так называемых «социалистических наций». При этом ассимиляция нацменьшинств всё больше переводилась на административные рельсы. Во многом это была военно-мобилизационная модель, ведь русские составляли костяк Красной Армии. В 170-миллионом населении СССР (1939 г.) доля русских составляла 60% (100 млн человек), а вместе с 34 млн украинцев и белорусов эта доля возрастала почти до 80%. Причём более 70% русских жили в деревне, служившей основной ресурсной базой комплектования вооружённых сил личным составом[8].

Как и всякая другая модель, построенная на силе центра, авторитете вождя и жизненной энергии государствообразующего народа, СССР мог быть жизнеспособным лишь при сохранении этими системными факторами своей эффективности. Однако рано или поздно ресурсы центра иссякают, харизматические вожди умирают, а жизненные силы «старшего брата» под бременем возложенной на него объединительной миссии слабеют. При этом «младшие» окраинные народы, наоборот, за счёт донорской подпитки из центра всё больше наращивают свой экономический и культурный потенциал и всё активнее стремятся к политической самостоятельности.

Семена «угасания» советской империи были парадоксальным образом посеяны самой властью, существенно усилившей свою этническую (антиимперскую!) системную составляющую в ущерб социально-политической. Национальная принадлежность стала использоваться режимом как социальный маркер, применявшийся в том числе и для скрытой дискриминации.

Геннадий Костырченко
доктор исторических наук