Вообще, мне везло на соратников. В моей группе работали неординарные ребята: Сергей Радченко (приехал к нам из Тбилиси), Мурат Уртембаев (закончил МГУ), Слава Волков, Григорий Ливертовский из Луганска, Володя Чернов, талантливый парнишка, без инстинкта самосохранения, своевольный: то в Италии к кому-нибудь в гости уйдёт, то «Нерв» Высоцкого вместо табуляграммы распечатает – «стучали» на него, и «были мне проблемы». Но трудились и общались мы тесно и дружно. В гости друг к другу ходили, праздники вместе отмечали…

Неординарность некоторых моих коллег испортила судьбы сразу многих людей в УОП.
В 1981 году остался я на «хозяйстве» один: Кабанов в сентябре уехал в отпуск, Маланичев отправился в длительную командировку в Италию (УОП закупал в то время новую технику). Мы как раз пытались что-то сделать с накопителями узлов МСП для сборки автомобилей. В один из дней Мурат Уртембаев подходит и сообщает, что собрался увольняться с завода и уезжать из города: в Алма-Ате его ждала 4-комнатная квартира. С одной стороны, Мурата я понимал: он всегда хотел чего-то большого, был виртуозом математики, а у нас в УОП и на заводе каждый день – проза жизни, и задача одна – конвейер должен идти, автомобили должны собираться. Да, было много интересных дел, но ведь ко всему привыкаешь, и запуск каждой последующей модели автомобиля уже не вызывал столько романтики, как это бывает всегда в первый раз. Как любил говаривать Добряжский, в нашем деле 90% черновой работы и только 10% интеллекта и радости творчества. То есть, границы возможного творчества всё равно были очерчены крайне резко.
Написал Мурат заявление и пошёл подписывать его к Перевалову: – Что тебе нужно, чтобы ты остался?
– Старшего инженера, оклад 160 рублей и самостоятельная работа в проекте с PDP.
– Хорошо, всё тебе будет. Только не сейчас, а ближе к весне.
Очень подозреваю, если вообще такой разговор у Мурата с Переваловым был, что Юрий Николаевич как-то продуманно давал ему обещания: он собирался в командировку в Италию, и ему перед отъездом было, видимо, важно погасить любое возможное возгорание, грозящее перерасти в пожар. В этом смысле, пообещать – значит, закрыть проблему. Мурат думал иначе, скорее всего.
Кстати, если бы в то время работали системы тестирования перед приёмом на работу, убеждён, что Мурат такое тестирование у нас не прошёл. Ему бы в отдел системного математического обеспечения, да и то вряд ли он и там был бы доволен своим положением. Для нашей работы нужна устойчивая психика.

Возвращается Кабанов из отпуска, докладываю ему ситуацию. Вместе думаем, что будет, конечно, лучше, если Мурат уедет: слишком уж напрягали всех его не совсем обоснованные претензии. Поставили его работать в проекте по накопителям, который успешно закончили вместе с МСП в октябре 1982 года. А я к тому времени уже был на некотором внутреннем взводе: то в одном месте конвейер встанет, то на другой операции, перезагружали систему, опять начинал работать. И никак не могли выяснить причину этих досадных сбоев. И что тревожило – слишком часто они стали происходить. Даже отпуск очередной в Сочи не стал радостью: почти каждый день звонил на завод, интересовался, что и как.

Кстати, по зарплате Мурата. В июне мне добавили для моих специалистов 60 рублей на повышение окладов. Нужно было их распределить. Я решил: себе ничего, а всем остальным по 10 рублей. Поровну. Объяснил и Мурату, что не могу дать ему обещанные Переваловым 20 рублей (об этом знал только со слов Мурата), потому что тогда придётся кому-то из его товарищей не додать. Все были специалистами отменными, денег было мало, всего ничего. Выделять кого-то особо – сердце не лежало: «Иди, Мурат, к Юрию Николаевичу, и попроси для себя прибавки отдельно».

В один из поздних осенних дней, 25 ноября, ранним утром, в самом начале смены конвейер опять остановился, система вновь засбоила. Перезапустили. Пошла. Остановилась. Снова перезапустили. Пошла. Идёт. Уехал домой обедать. Не успел доесть тарелку щей – звонок в дверь: поехали, система сходит с ума, конвейер стоит. Поменяли машину. Машина «сидела» на отдельном фидере – может, фидер поменять?!
Ближе к ночи послал машину за Пониманским. Обсмотрели всё, тыкались во все углы, пересмотрели платы – ничего понять не можем. К утру собрались все мои, пришёл Каданников: «Ну, что? Завод работать не может». Пришли ребята из КГБ. Сутки на ногах – я еле держался, был на грани срыва, потому что никакие наши действия ни к чему не приводили. Все были перепуганы: каждый из наших думал: а вдруг это в его модуле системы, который он делал, ошибка. Видел я и перепуганное лицо Мурата. Конвейер продолжал стоять. Все ушли обедать, а я остался.
Остался и Мурат. Потом уже выяснилось, что остался он не зря: успел зайти в систему, в свой модуль и сбросил установленный им же счётчик. Я попытался снова запустить систему. Конвейер пошёл. И начал работать. Нас отпустили по домам отсыпаться.
Перевалов велел явиться следующим днём к 12 часам на разбор ситуации. Но я ещё оставался на главном до того, как прошёл обед у второй смены. Снова запустили конвейер. И уже тогда я покинул завод ровно до первого утреннего автобуса.

Потом собрались у Перевалова. Стали разбираться. Программа сегментирована. Основное её ядро писал я. Обрамление делали ребята. Программа (на 1200 операторов) при тестировании показала себя нормально. Проверить каждый её модуль (30–40 операторов) было просто физически невозможно. Общий комплекс – больше 100 тысяч операторов – как проверить, что и где в своих модулях написал каждый конкретный программист?! Кто об этом думал?! Я тестировал программу в целом – выполняет она возложенные на неё функции или нет. Выяснили, что Уртембаев поставил в свой модуль элементарный счётчик-вирус. Распознал это Володя Пониманский. Как выяснили причину, возникло самое первое желание: найти Мурата и набить ему морду – столько времени было потеряно, завод лихорадило, а что творилось в накопителях, сколько времени мы все были оторваны от семей, сколько седин прибавилось?! – словами не передать.

Конечно, мы недооценили Мурата. Его истинных побуждений. Он себя расценивал выше, чем был на самом деле. В нём не было гражданской зрелости. Конечно, не тот уровень зарплаты, на который человек рассчитывал. Конечно, он не был в числе тех, кого посылали за границу. Тогда съездить в Италию на месяц-другой, например, значило привезти домой всё то, что невозможно было купить в наших магазинах (ковры, аппаратуру, «тряпки»). Так ведь и я не получал таких благ: самого не выпускали за границу – еврей, причастен был к «оборонке». Только в 1988 году, когда ситуация в стране поменялась, я первый раз выехал за рубеж. А ещё у нас народ в УОП был, в принципе, хлебосольный: кто возвращался из-за границы, никогда не приходил в управление без подарков, а уж вина привозили – вдосталь пили все. Конечно, кто-то радовался за товарища, побывавшего за «бугром», а кто-то копил в себе обиду и зависть. Люди-то разные. Но нам и в голову прийти не могло, что кто-то вот именно так, как Мурат, объявит войну этой «социальной несправедливости». И ударит по всем, кто его окружал – и снизу, и сверху.

Учтите времена, которые были в стране тогда: умер Брежнев, к власти пришёл чекист Андропов. КГБ… Мы испугались – а вдруг то, что сделал Мурат, было просто диверсией, а мы её не распознали. Если вы вспомните, что в то время людей забирали в кутузку, если они в кинотеатре смотрели фильм в рабочее время, можно представить уровень наших опасений. Доложили обо всём Перевалову, понимая, что неприятностей всем будет много. Хотя была возможность и скрыть всё это. Но как с этим потом жить, как смотреть в глаза друг другу, как смотреть и как разговаривать потом с Муратом? Ну, промолчим – тогда сообщниками будем, скажут, что покрывали. Обо всём этом, и о многом другом сопутствующем говорили мы в тот вечер с Валерой Кабановым в пивнушке на «девятой вставке». Было это 27 ноября, помню, снег валил кучно.

Перевалов сходил к П. М. Кацуре, тот, мудрый, предложил отправить все наши схемы и программы в Москву на внешнюю экспертизу, в ИНЭУМ. Экспертиза подтвердила раскладку «Ильича», Пониманского – в модуле Уртембаева действительно был вирус. Сознательно внесённый в программу. До сего времени мы Мурату ни о чём не говорили, он не был в курсе, что мы разгадали его подлость.

По совету Кабанова я взял у Мурата объяснительную: «Мурат, напиши всё, как было. Ты же писал модуль, в котором мы нашли счётчик». И он написал объяснение. Написал всё, как было. Наверное, от удивления, что мы разгадали его ходы. Мы, «обыкновенные люди», разгадали его, выпускника мехмата МГУ. Думаю, что внутренний шок он испытал немалый. И он написал свою объяснительную записку. Хотя, ведь мог и не делать этого: ну, пойди, разбери, кто и что напортачил в программе, тогда же не было паролей доступа, в систему мог зайти каждый. И Мурат спокойно мог отречься от всего. Со своей объяснительной Уртембаев пошёл к Перевалову, и они сидели вдвоём в кабинете начальника УОП часа три, не меньше.

Беда Мурата в том, что он совершенно не понимал меру ответственности за свой поступок. Позвонили из КГБ, сказали, что хотят побеседовать с Муратом, пусть, мол, спустится вниз, у ЭВЦ стоит белая «шестёрка», там его ждут. Мы все были в шоке. Вы можете представить себе реакцию человека, когда ему говорят, чтобы он прошёл на «беседу» с «органами». – «Всё! Увезут!». А семья, а двое детей?! Жаль, не было в то время подгузников. И мне было очень жаль Мурата, несмотря ни на что. Забрали они его, проехали до его дома, поднялись в квартиру и начали разговаривать. И главный вопрос, который интересовал «гостей» – не было ли во всём этом политического умысла. Мурат объяснил, почему он это сделал, не стал отказываться. Отказался бы – на его месте в машине КГБ оказался бы я, еврей СССР, допущенный по государственной неосторожности 70-х годов к тайнам «оборонки». И не говорил бы я сейчас всего этого.

Вскоре Мурат пережил и ещё не один шок: генеральная дирекция выставила на прокуратуру представление о допущенном по вине Уртембаева материальном ущербе, а по законам того времени общественные организации дружно стали клевать Мурата. Собрали комсомольское собрание и исключили его из рядов славных молодых ленинцев. Я помню, я видел его лицо после того собрания. Это был ребёнок, который совсем не сознавал всего того, что натворил. Что переживало его сердце, когда общество по законам времени начало его клевать – кто ж теперь скажет?!

Мурата уволили, взяли подписку о невыезде. Дело пошло в суд. Да и судить его толком не могли потом – ну, не было в уголовном кодексе статьи за то, что он сделал. Не было тогда ответственности за компьютерный бандитизм. Дали Мурату 3 года условно с отработкой ущерба, нанесённого ВАЗу, слесарем на главном конвейере. Сердце кровью обливалось: ведь у Мурата с детства была необратимо травмирована рука, дефект этот был заметен всем; как он этой рукой крутил болты на конвейере?!

Следственными действиями всё не ограничилось. Круги по воде пошли: в УОП, в его партбюро, которое возглавлял Александр Клевлин, имевший большой личный «зуб» на Кабанова, создали специальную комиссию, которая поставила всё случившееся в вину именно Валерию: неправильное воспитание советской молодёжи, плохая работа с кадрами, недостаточное внимание к профессиональному продвижению работников и так далее.
Цель была: влепить Кабанову выговор по партийной линии. Это был апрель 1985 года, я хорошо помню. И влепили, с занесением в учётную карточку. И строгий. Кабанов плакал, натурально лились слёзы. Клевлин в том же году тоже получил своё, и по полной.

Одновременно появляется в Тольятти редактор «Известий» Егор Яковлев, друг Каданникова, и начинает готовить материал по всему этому делу – тема-то «жареная». До сих пор не могу понять, зачем Каданников «навёл» Яковлева – его последующие две статьи в общесоюзной газете не принесли славы Волжскому автозаводу. Началась «стирка грязного белья», в которой мы все измазались.

В один из дней звонит Кацура, телефон у него был «40-40»: «Владимир Львович, в понедельник прошу быть у меня».
Я звоню Кабанову. Занято. Звоню опять – занято. А Кабанов в это время звонит мне. Наконец, соединились. Оказывается, его тоже пригласили на понедельник к Кацуре. Приходим, ждём самого страшного. А тот встречает нас как фронтовых друзей: «Ну, что, мужики, получили по мордам?! Идите работать – никто вас больше не тронет». И действительно, не тронули: 19 апреля я на всё лето был отправлен в ближайший колхоз руководителем посевной – меня в жизни никто никогда туда не направлял! Иногда думал, что был бы рад оторваться от текучки, но никто не посылал, а тут – целая ссылка на свежий воздух.

Потом всё устаканилось как-то: я успешно прошёл переаттестацию (не без помощи Каданникова), мне дали новое задание, связанное с автоматизацией складов 64 корпуса. Интересная работа, надо сказать, на которой я получил хороший опыт. Сложнейшая система! Вы только представьте: ежесуточно со склада выходило 3 тысячи контейнеров, забитых деталями, и 3 тысячи входило. На том уровне техники отладить работу было достаточно сложно.

Но, честно скажу, после случая с Уртембаевым и всем, что за ним последовало, уже не покидало возникшее однажды желание покинуть завод. Кабанов Валера к тому времени уже уехал в Москву и стал начальником УОП на АЗЛК. Владимир Маланичев занял его место начальника отдела, а я стал заместителем. В 1989 году Владимир Фёдорович уехал на работу в Елабугу, и я стал начальником отдела. Но, вы понимаете, стало как-то всё рассыпаться, всё, что было сложено раньше, и в голове, и в душе. Стала невообразимо меняться страна, на поверхность полезла пена, связанная с деньгами, с быстрыми, горячими заработками.