Придя в себя в больничной палате через неделю после зверского избиения, Олег Кашин задумался, отличается ли он чем-то от Юрия Гагарина — и если да, то чем.

Незнакомый мужчина в белом халате сделал инстинктивный шаг в сторону, и моя рука, протянутая к его нагрудному карману, похватав воздух, снова свалилась на матрас.

— Чего он хочет? — спросил мужчина, ощупывая карман.

— Ручку, наверное,— предположил женский голос, и эта женщина, которую я не видел, была права: ручка, конечно, мне была нужна ручка. Синяя гелевая ручка из нагрудного кармана белого халата того мужчины.

— Писатель,— уважительно сказал мужчина с ручкой, но ручку мне так и не дал. Обсуждая забавный инцидент, вся делегация пошла прочь, оставив меня наедине с искусственной вентиляцией легких через проделанную в моем горле специальную дырку. Дырка была проделана ниже голосовых связок, поэтому, даже оказываясь в сознании, говорить я не мог. Увидев ручку в кармане врача, я было обрадовался, взять бы ручку и хоть на собственной забинтованной руке написать: «Под гипсом чешется!!!!!!» — они прочитают и помогут, почешут чем-нибудь. А вместо этого — удаляющиеся спины в белых халатах и никакой помощи. Тогда я еще не знал, что одна из спин принадлежит платному агенту издания «Лайфньюс», местному реаниматологу (я разоблачил его случайно спустя неделю), и что через несколько часов под заголовком «Храброе сердце» «Лайф» расскажет о том, как я потребовал бумагу и ручку, чтобы еще при включенном аппарате искусственного дыхания начать писать страшную правду о тех, кто стоял за нападением на меня.

В реанимационной палате, обмотанный трубками и проводами, я мог спать (и спал) сколько угодно любым сном, искусственным медикаментозным или естественным здоровым. Мог молчать, мог (на девятый день и далее) говорить и, даже пока не мог говорить, все же решил проблему с общением: нашлась неизвестно кем забытая детская грифельная доска, и, нарисовав руками в воздухе прямоугольник, такой условный жест, который сразу почему-то все поняли, я мог писать на этой доске, что меня сейчас беспокоит и чего я хочу. Только про гипс, под которым чешется, писать не потребовалось, его сняли быстрее, чем появилась доска. Поэтому главной темой моих записей стали жалобы на зонд в носу — кормили меня через нос какими-то специальными кормами — и заигрывания с медсестрами. Жизнь моя, с какой стороны ни посмотри, была в те дни интересной и увлекательной.

Но кроме меня самого да врачей с медсестрами кто знал об этой жизни? Никто не знал. Настоящая моя жизнь происходила в, может быть, получасе езды от больницы. У милицейского офиса на Петровке, сменяя друг друга, стояли в одиночных пикетах с плакатами с моим именем мои друзья и мои бывшие враги, ставшие вдруг друзьями (произношу эту конструкцию без иронии, недруги иногда могут всерьез превращаться в друзей). Печаталась газета «Кашинъ», полностью посвященная мне. На Пушкинской площади, а потом на Чистых прудах проходили митинги в мою поддержку. «Вам классического Кашина или с подписью?» — вежливо спрашивали девушки-распорядительницы у пенсионерок, стоявших в очереди за моими портретами, которые можно было прикрепить на грудь.

В лексиконе президента Медведева появилось словосочетание «журналист Кашин». Когда на журфаке МГУ группа студентов, запершись в аудитории с окнами на Кремль, вывесила в этих окнах плакат «Кто избил Кашина?», появилась шутка: Дмитрий Медведев забаррикадировался в кабинете, выходящем окнами на журфак, и вывесил в окне плакат «Это не я!» — анекдот из «Твиттера», но кто мог поручиться, что такого не было на самом деле? События недели после моего избиения убеждали: возможно все, вообще все. Всеобщая детская мечта, не умерев, побывать на собственных похоронах и услышать, кто что и как говорит, сбывалась для одного только меня. «Олег, ты очнешься и офигеешь!» — фраза из книги почетных записей очередного Кашин-митинга. Все так, я очнулся и офигел.

Журналист Кашин, то есть я, тихо приходил в себя в реанимационной палате. В получасе езды от меня буйствовал некто, кого даже знающие меня лично люди были готовы принять за журналиста Кашина, храбрый и бескомпромиссный, лично представляющий как угрозу Кремлю, так и надежду на свободу и счастье. «Кашин, вставай! Кашин, пиши!» — скандировала площадь. Площадь не знала, что я уже встаю в кровати и пишу на грифельной доске: «Хочу в туалет». Таблоиды цитировали журналиста Кашина (но не меня): «Они не заставят меня замолчать!» — к сожалению, не указывая тему, по которой журналист Кашин хотел бы высказаться. Меня же к концу второй недели после покушения интересовало только одно. Вот был когда-то молодой красивый летчик Гагарин. Выбрали его каким-то образом космонавтом номер один, и в 27, что ли, лет он улетел в космос на час с небольшим. Вернулся — ну и все, и нет больше никакой жизни, одни президиумы, банкеты, доклады и печать обреченности на молодом красивом лице. Семь лет так проболтался, прежде чем погибнуть окончательно. Я лежал в реанимации, листал газету «Кашинъ» и думал о Гагарине и о том, как мы с ним похожи.

Но у меня перед Гагариным есть одно важное преимущество. Новогодние каникулы — великое, как я теперь понял, изобретение. Сейчас начнется декабрь, я его весь, наверное, проболею, а потом страна станет пить. На рабочие места возвращаться будем вместе, страна после праздников и я после реабилитации. Никто не вспомнит. Никто не заметит. И можно будет нормально, как раньше, работать. Они ведь не заставят меня замолчать.

Журнал «Власть» № 47 (901) от 29.11.2010